В петле - Страница 79

Он услышал, как тот пробормотал:

— Здесь не место, пройдемте в кабинет, если вы не возражаете.

И они оба прошли мимо него за портьеру.

В маленькой комнатке, куда он вошел вслед за ними, Ирэн стала у открытого окна, а «этот тип» рядом с ней у большого кресла. Сомс с треском захлопнул за собой дверь, и этот звук воскресил перед ним через столько лет тот день, когда он хлопнул дверью перед Джолионом — хлопнул дверью ему в лицо, запретив ему мешаться в их дела.

— Итак, — сказал он, — что вы можете сказать в свое оправдание?

У «этого типа» хватило наглости улыбнуться.

— То, что мы получили сегодня, лишает вас права задавать нам вопросы. Я полагаю, что вы должны быть рады высвободить шею из петли.

— О! — сказал Сомс. — Вы так полагаете? Я пришел сказать вам, что я разведусь с ней и не постою ни перед чем, чтобы предать позору вас обоих, если вы не поклянетесь мне прекратить с этого дня всякие отношения.

Он удивлялся тому, что так связно говорит, потому что мысли у него путались и руки дрожали. Никто из них не ответил ни слова, но ему показалось, что на их лицах изобразилось что-то вроде презрения.

— Так вот, — сказал он, — Ирэн, вы?..

Губы ее шевельнулись, но Джолион положил руку ей на плечо.

— Оставьте ее! — в бешенстве крикнул Сомс. — Ирэн, вы поклянетесь в этом?

— Нет.

— Ах, вот как, а вы?

— Еще менее.

— Так, значит, вы виновны?

— Да, виновны.

Это сказала Ирэн своим ясным голосом и с тем неприступным видом, который так часто доводил его до бешенства. И, потеряв всякое самообладание, не помня себя Сомс крикнул:

— Вы — дьявол!

— Вон! Уходите из этого дома, или я должен буду; прибегнуть к насилию!

И он говорит о насилии! Да знает ли этот тип, что он мог бы сейчас схватить его за горло и задушить?

— Попечитель, — сказал Сомс, — присваивающий то, что ему доверено! Вор, не останавливающийся перед тем, чтобы украсть жену у своего двоюродного брата!

— Называйте меня, как хотите. Вы избрали свою долю, мы — свою. Уходите отсюда!

Если бы у Сомса было при себе оружие, он в эту минуту пустил бы его в ход.

— Вы мне за это заплатите! — сказал он.

— С величайшим удовольствием.

Это убийственное извращение смысла его слов сыном того, кто прозвал его «собственником», заставило Сомса остолбенеть от ярости. Это бессмысленно!

Так они стояли, сдерживаемые какой-то тайной силой. Они не могли ударить друг друга и не находили слов, чтобы выразить то, что они сейчас переживали. Но Сомс не мог и не знал, как он сможет повернуться и уйти. Глаза его были прикованы к лицу Ирэн: в последний раз видит он это роковое лицо, можно не сомневаться, в последний раз!

— Вы... — вдруг сказал он. — Я надеюсь что вы поступите с ним так же, как поступили со мной, — вот и все.

Он увидел, как она передернулась, и со смутным чувством не то торжества, не то облегчения толкнул дверь, прошел через гостиную, вышел и сел в машину. Он откинулся на подушки, закрыв глаза. Никогда в жизни он не был так близок к убийству, никогда до такой степени не терял самообладания, которое было его второй натурой. У него было какое-то обнаженное, ничем не защищенное чувство, словно все его душевные силы, вся сущность улетучились из него: жизнь утратила всякий смысл, мозг перестал работать. Солнечные лучи падали прямо на него, но ему было холодно. Сцена, которую он только что пережил, уже отошла куда-то, то, что ждало впереди, не имело очертаний, не материализовалось; он ни за что не мог ухватиться, и он испытывал чувство страха, словно висел на краю пропасти, словно еще один маленький толчок — и рассудок изменит ему. «Я не гожусь для таких вещей, — думал он. — Нельзя мне, я для этого не гожусь». Автомобиль быстро мчался по шоссе, и мимо, в механическом мелькании, проносились дома, деревья, люди, но все это было лишено всякого значения. «Как-то странно я себя чувствую, — подумал он, — не поехать ли мне в турецкую баню? Я... я был очень близок к чему-то страшному. Так нельзя». Автомобиль с грохотом пронесся по мосту, поднялся по Фулхем-Род и поехал вдоль Хайд-парка.

— В Хаммам, — сказал Сомс.

Чудно, что в такой жаркий летний день тепло может успокоить! Входя в парильню, он встретил выходившего оттуда Джорджа Форсайта, красного, лоснящегося.

— Алло, — сказал Джордж. — А ты зачем тренируешься? Ты, кажется, не страдаешь от излишков.

Шут! Сомс прошел мимо со своей кривой усмешкой. Лежа на спине и растираясь, чтобы вызвать испарину, он думал: «Пусть себе смеются. Я не хочу ничего чувствовать. Мне нельзя так волноваться. Мне это очень вредно!»

VII. ЛЕТНЯЯ НОЧЬ

После ухода Сомса в кабинете наступило мертвое молчание.

— Благодарю вас за вашу прекрасную ложь, — внезапно сказал Джолион. Идемте отсюда, здесь уже воздух не тот.

Вдоль высокой, длинной, выходившей на юг стены, у которой шпалерами росли персики, они молча прогуливались взад и вперед. Старый Джолион посадил здесь несколько кипарисов, между этой покрытой дерном насыпью и отлогой лужайкой, поросшей лютиками и желтоглазыми ромашками; двенадцать лет росли они, пока их темные веретенообразные контуры не стали такими же, как у их итальянских собратьев. Птицы возились и порхали в мокрых от дождя кустах; ласточки чертили круги — быстрые маленькие тельца, отливающие стальной синевой; трава под ногами скрипела упруго, красуясь освеженной зеленью; бабочки гонялись друг за дружкой. После этой мучительной сцены мирная тишина природы казалась сладостной до остроты. Под нагретой солнцем стеной тянулась узкая грядка с резедой и анютиными глазками, а над нею гудели пчелы, и в этом глухом гуле тонули все другие звуки — мычанье коровы, у которой отняли теленка, голос кукушки с вяза по ту сторону лужайки. Кто бы мог подумать, что в каких-нибудь десяти милях отсюда начинается Лондон — Лондон Форсайтов с его богатством и нищетой, грязью и шумом, с редкими островками каменного великолепия среди серого океана отвратительного кирпича и штукатурки! Этот Лондон, который видел трагедию Ирэн и тяжелую жизнь молодого Джолиона; эта паутина, этот роскошный дом призрения, опекаемый инстинктом собственности!